1. Политическая философия и философская политика
Размышления о проблеме начала в общественных преобразованиях (см.: «Есть у революции начало…») приводят к констатации того факта, что нынешние власти национальных государств и глобальные управители мира оказались без политической философии, которая необходима для вывода своих стран и человечества в целом из охватившего их глобального управленческого кризиса, всё усиливающегося и грозящего национальными потрясениями и всемирной катастрофой.
Отсутствие необходимой политической философии стало результатом недальновидной, тупиковой философской политики политических манипуляторов, управляющих народами и придумывающих всё новые политические цели для своих стран и мирового сообщества в целом. Однако все их выдумки только ухудшают положение дел, поскольку практика отвергает одну за другой навязываемые ими народам ложные цели.
Ввиду этого усиливается необходимость в философском осмыслении проблемы целевого выбора в общественном развитии; проблемы, в рамках которой вопрос о начале общественных преобразований оказывается по своему значению едва ли не первостепенной важности. На это "намекает" все возрастающее количество различных попыток найти тот «золотой ключик», с помощью которого можно открыть потайную дверь в светлое будущее.
Но все эти попытки представляют лишь слабые в философском плане «искры», от которых придется очень долго и, по большей части, напрасно ждать пламени, в свете которого только и удастся обнаружить заветный «ключик» к той самой двери в виде искомого пункта, с которого следует начинать вхождение в процесс переустройства кризисного общества. А чтобы эти «искры» превратились в пламя, нужно, образно говоря, дуновение ветра, свежая воздушная струя новой философской политики, дающей простор развитию философской мысли, вместо политики, гасящей это развитие (см.: «Марксизм в контексте отрицания»).
В такой свежей струе новой философской политики нынешние хозяева жизни, конечно, не очень заинтересованы. Но объективный интерес общества состоит в том, чтобы состоявшаяся в прошлом столетии научно-техническая революция была органически дополнена научно-гуманитарной революцией (НГуР), о которой упоминалось в одной из публикаций сайта (см. "О бедном гуманитарии замолвите слово").
+ + +
В связи с этим возникает закономерный вопрос: как в этих условиях реализовать указанный объективный общественный интерес, как вдохнуть эту свежую струю в философскую политику, чтобы вспыхнуло пламя НГуР, без которого человечество продолжает слепо блуждать в сумерках незнания?
На мой взгляд, в философской политике всем – от рядовых ученых-обществоведов до академических "верхов" и ответственных за обществознание государственных структур (прежде всего, образовательных и научных) – нужно отказаться от бесперспективного и бессмысленного соревнования в отрицании марксизма, а вместо этого состязаться в понимании марксизма, как наиболее высокой ступени в постижении человека, общества и познания. Ибо только с позиций методологически господствующих высот в науке возможен переворот в познании общества и человека, возможна подлинная научно-гуманитарная революция (НГуР).
Условием социальной революции, как известно, есть революционная ситуация, то есть такое положение дел, при котором управляющие «верхи» больше не могут управлять по-старому, а управляемые «низы» не могут жить по-старому. Для НГуР революционная ситуация складывается тогда, когда все общественные науки не могут дальше развиваться старыми методами и нуждаются в качественно иных средствах познания человека и общества. (см.: «Начало – половина дела»; «Метод как критерий научной новизны»; «О теории права и «черных дырах» ее развития»; «О теории происхождения права»; «Управляемый хаос» – стратегия управления или явление абсурда?»).
В одной из наших статей приводились рассуждения известного ученого-юриста П.И. Стучки о методологии в правоведении.
Раньше, пишет он, вообще много места отводили вопросам методологии. Роль науки, формировавшей буржуазное мировоззрение, и вместе с тем типично-буржуазного метода играла юриспруденция со своею формальной логикой, которая оставила глубокие следы в головах наших юристов. Прежде правоведы в своей науке применяли по очереди самые различные методы, соответственно тому, какая наука господствовала.
Современный юрист, для которого весь предмет права заключается в готовых статьях, нормах закона, является чистейшим догматиком. Наш метод определяется применением революционной диалектики, хотя мы не можем говорить о готовом методе, когда мы еще спорим о том, где искать само право, и где его точные пределы, «каких мы и не стремимся в точности определить ввиду предполагаемой недолговечности права самого» (см.: «Теория права против права теории»).
Автор здесь, рассуждал довольно смутно, заявляя о «революционной диалектике», применением которой, якобы, определяется его метод, и вместе с тем утверждая, что «не может говорить о готовом методе», поскольку идут споры о предмете (праве) и его пределах. Потому и идут до сих пор споры о праве, государстве, управлении, прочих вещах, что ученые-обществоведы блуждают в потемках без методологического «компаса», постигая и осваивая свои предметы негодными для этого средствами.
А метод-то, в общем и целом, давно предложен марксизмом, осталось правильно им пользоваться, чему и должна поспособствовать философская политика.
2. Цель – категория диалектическая.
Хотя всё большему числу людей становится очевидным, что «верхи» не могут управлять по-старому, понимание того, почему они не могут управлять по-новому и как иначе управлять необходимо, – такое понимание не приходит в голову «верхам» из-за нехватки соответствующих знаний. Ибо управление вообще и социальное управление в особенности – это целесообразная, а значит, свободная деятельность, предполагающая действование со знанием дела.
Это последнее знание включает в себя многое, но обязательно – знание управляющим субъектом законов общественного развития и наличие у него понятия об управлении, его цели, средствах, результатах, и т.д. А такие знания и понятия нельзя получить без общественной науки, пользующейся истинной научной методологией. Ибо «истинным, – учил Маркс, – должен быть не только результат исследования, но и ведущий к нему путь» (Об этом уже раньше говорилось в публикации «Начало – половина дела», см: «Где не было начала, не будет и конца»).
Между тем, о цели управления в общественной науке давно сложилось весьма поверхностное представление, и до понятия цели все еще далеко. Главный недостаток этого представления заключается в его метафизичности. Цель представляют обычно как некоторый идеальный образ будущего, как ориентир, на который направляется, подстраиваясь под идеальный образ, целесообразная (сообразная с целью) деятельность человека.
Подобное представление вполне может сложиться из такого, например, рассуждения К. Маркса о труде в его «Капитале»:
«Мы, – пишет он, – предполагаем труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально.
Человек не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю» (см.: «Капитал», гл. 5. 1. Процесс труда).
Из упомянутого сложившегося поверхностного представления о цели сформировалось метафизическое представление об управлении, выражаемое формулой: «цель – средство – результат». В этой связке три названных ее элемента рассматриваются как некоторые самостоятельные предметы, в их жестко фиксированной однонаправленной связи - от цели через средство к результату. Как заметил бы по этому поводу сам же Маркс, «это, конечно, связь, но связь поверхностная».
+ + +
Для того, чтобы уяснить действительную роль цели в целесообразной деятельности человека, понять ее диалектику, нам не обойтись без понимания цели, которое мы находим у одного из величайших диалектиков; при этом не следует пугаться сложности изложения им данного предмета, поскольку сам предмет очень непростой.
«Там,– отмечал Гегель,– где усматривается целесообразность, источником ее признают некий рассудок; для цели, следовательно, требуют собственного, свободного существования понятия… Целесообразность проявляется прежде всего как нечто высшее вообще, как рассудок, внешним образом определяющий многообразие объектов через некоторое в себе и для себя сущее единство, так что безразличные определенности объектов становятся благодаря этому отношению существенными… Телеология потому навлекла на себя столько упреков в несообразности, что цели, которые она указывала, то более значительны, то более ничтожны – как попадется, и касающееся целей отношение между объектами потому столь часто должно было казаться пустой забавой, что это отношение являет себя столь внешним и потому случайным».
[Телеология - учение, считающее, что всё в природе устроено целесообразно и что во всяком развитии осуществляется заранее поставленная цель - А.Ю.]
«Формальная невыгодность позиции, которую занимает эта телеология, – продолжал философ, – заключается прежде всего в том, что она доходит лишь до внешней целесообразности… Единственно лишь форма целесообразности, взятая сама по себе, и составляет суть всего телеологического. В этом отношении и не принимая во внимание различия между внешней и внутренней целесообразностью, отношение цели вообще оказалось в себе и для себя истиной механизма… Одна из великих заслуг Канта перед философией состоит в различении им относительной, или внешней, и внутренней целесообразности; в последней он раскрыл понятие жизни, идею и этим сделал положительно то, чтó критика разума делает лишь несовершенно, весьма превратно и лишь отрицательно, – а именно возвысил философию над рефлективными определениями и релятивным миром метафизики».
Анализируя далее отношение цели, Гегель, прежде всего отмечает, что цель есть «субъективное понятие как существенное стремление и побуждение к внешнему самополаганию. Она при этом избавлена от перехода [в иное]. Она не сила, которая проявляет себя, и не субстанция и причина, обнаруживающая себя в акциденциях и действиях. Сила – это лишь нечто абстрактно внутреннее, пока она себя не проявила, иначе говоря, она обладает наличным бытием лишь в своем проявлении, к которому она должна быть побуждена. Точно так же причина и субстанция: так как они имеют действительность лишь в акциденциях и в действии, то их деятельность есть переход [в нечто иное], перед лицом которого они не сохраняют своей свободы.
Правда, цель тоже может быть определена как сила и причина, однако эти выражения отражают ее значение лишь неполно. Если применить их для обозначения цели согласно ее истине, то они могут это выполнять лишь способом, снимающим их понятие: цель будет тогда силой, которая сама себя побуждает к самопроявлению, будет причиной, которая есть причина самой себя или действие которой есть непосредственно причина» (Гегель Г. Наука логики. - Т.3. - С. 185-193).
Для лучшего уяснения понятия цели приведем еще следующие пояснения философа.
«С одной стороны,– замечает Гегель, – понятие цели излишне, но, с другой стороны, оно справедливо было названо понятием разума и противопоставлялось абстрактно-всеобщему рассудка, которое лишь подводит особенное под себя, но не имеет его в самом себе. Далее, следует сказать, что различие между целью как конечной причиной и целью как лишь действующей причиной, т.е. тем, что обычно называется причиной, в высшей степени важно.
Причина принадлежит сфере еще не раскрытой, слепой необходимости; она выступает поэтому как переходящее в свое другое и теряющее при этом свою первоначальность в положенность; лишь в себе или для нас причина впервые есть причина в действии и возвращается в самое себя.
Цель, напротив, положена как содержащая в самой себе определенность, или действие (то, что в причине еще представляется как инобытие), так что цель в своей деятельности не преходит, а сохраняет себя, т.е. имеет своим результатом лишь самое себя, и в конце она есть то же самое, чем она была вначале, в своей первоначальности; лишь благодаря этому самосохранению она есть истинно первоначальное (здесь надо было сказать: истинно первоначальное целесообразной деятельности – А.Ю.). Цель требует спекулятивного понимания как понятия, которое само в собственном единстве и в идеальности своих определений содержит суждение или отрицание, противоположность между субъективным и объективным, и в такой же мере содержит снятие этой противоположности.
Когда мы думаем о цели, – продолжал Гегель, – мы не должны приравнивать ее исключительно к той форме, в которой она находится в сознании как форма наличного в представлении определения. Своим понятием внутренней целесообразности Кант снова возродил идею вообще и в особенности идею жизни. Определение жизни, которое дает Аристотель, уже содержит в себе внутреннюю целесообразность и стоùт поэтому бесконечно выше новейшего понятия телеологии, которое имело в виду лишь конечную, внешнюю целесообразность.
Потребность, влечение суть ближайшие примеры цели. Они суть чувствуемое противоречие, которое имеет место внутри самого живого субъекта, и переходит в деятельность отрицания этого отрицания, которое еще есть голая субъективность. Удовлетворение восстанавливает мир между субъектом и объектом, так как объективное, стоящее по ту сторону, пока продолжает существовать противоречие (потребность), снимается в этой его однородности благодаря его соединению с субъективным. Тот, кто так много говорит о прочности и непреодолимости конечного – как субъективного, так и объективного, – имеет перед собой в каждом влечении пример обратного. Влечение есть, так сказать, уверенность в том, что субъективное только односторонне и так же мало истинно, как и объективное.
Влечение есть, далее, осуществление на деле этой своей уверенности; оно осуществляет снятие этой противоположности – субъективного, которое есть и остается лишь субъективным, и объективного, которое есть и остается лишь объективным, – и тем самым снятие этой их конечности» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук.- Т.1.- С. 392-393).
+ + +
Эти философские рассуждения о цели (заметим: еще не завершенные, ниже они будут продолжены) считают ненужным мудрствованием даже маститые ученые, не научившиеся мыслить диалектически. Но это вовсе не мудрствование, в чем нас убеждает работа над исследованием такого явления, каким является право.
В нашем общем учении о праве констатировано, что, определяя цель права, теоретики ограничиваются внешней целесообразностью, для них вполне достаточно «довольствоваться формальным определением цели права».
Но в таком значении, на наш взгляд, цель права, по сути, ничем не отличается от цели других нормативных регуляторов поведения, часто понятие цели права употребляется в смысле социального назначения, общественной функции, социальной роли права и т.д. в обеспечении единого порядка совместной деятельности людей.
При этом указаний о том, чтó служит средством для цели права, как и рассмотрения вопроса о соотношении цели и средства в процессе реализации последней и анализа диалектики цели права, как некоторой деятельности, – всего этого в работах по теории права обнаружить не удается.
В этой связи нами обращено внимание на точку зрения Лона Л. Фуллера, одного из немногих трактующего право как целенаправленную деятельность, успех которой зависит от энергии, интуиции, разума и добросовестности тех, кто ею занимается, и которая ввиду этой зависимости обречена всегда «несколько не достигать полного осуществления ее целей». Сторонники противоположного взгляда, отмечает данный автор, настаивают на том, что право следует трактовать как доказанный факт власти или силы общества, что предметом изучения должно быть то, чем право является и что оно делает, а не то, что оно пытается делать или чем стать.
Возражая своим оппонентам, Л. Фуллер указывает, что «приписываемая им институту права цель является скромной и трезвой: регулирование и контроль человеческого поведения при помощи общих правил». Такая цель, по его словам, «вряд ли имеет склонность к гегельянским чрезмерностям». (Автор этим сам признаёт, что Гегель оказался ему «не по зубам»)
Вместе с тем, рассуждает Фуллер, отказываясь от определения цели права, мы полностью утрачиваем всякий критерий для определения законности. Если право есть просто проявлением авторитета или власти общества, то хотя мы все еще можем говорить о реальной справедливости или несправедливости конкретных законодательных актов, мы уже не можем вести речь о том, в какой мере правовая система в целом достигает идеала законности.
Взгляд, который я критикую, замечает Л. Фуллер, усматривает реальность права в факте существования устойчивой законодательной власти. То, что эта власть определяет как право, есть правом. В этом определении вопрос о том, «успешно» данное право или «неуспешно», не стоùт. Но если мы придерживаемся описываемой реальности, то должны признать, что способность того или иного парламента принимать законы сама есть результатом целенаправленного усилия, а не просто исходным естественным фактом.
Вторая фальсификация реальности состоит в игнорировании того обстоятельства, что официальная структура власти сама обычно зависит от человеческих усилий, которые не предписываются никаким законом или приказом. Люди, как правило, не делают бессмысленных вещей, способных расстроить все дело, в котором они принимают участие, даже если официальные директивы, по которым они действуют, позволяют эти бессмысленные вещи.
Ученый, продолжает названный автор, может отказаться рассматривать право как деятельность и толковать его только как порождение силы общества. Однако те, чьи действия составляют эту силу, считают, что принимают участие в этой деятельности, и делают, как правило, то, что важно для ее успеха. В тех пределах, в которых им приходится руководствоваться в своих действиях не формальными правилами, а интуицией, постепенность в достижении успеха является неизбежной. Необходимость непрерывности права вопреки изменениям в руководстве столь очевидна, что все обыкновенно считают эту непрерывность вполне естественной вещью. Она становится проблемой только тогда, когда кто-то пытается определить право как порождение официальной власти и исключает возможность влияния человеческих суждений и интуиции на его функционирование.
Есть, замечает Л.Фуллер, странная ирония в позиции, отказывающейся признать за правом в целом сознательную цель, хотя бы какую-то скромную или ограниченную. Если бы нас окружал бесформенный поток разрозненных и не связанных между собой событий, то не было бы ничего, что мы могли бы понимать и обсуждать. Именно потому, что право представляет собой целенаправленную деятельность, оно демонстрирует структурную неизменность, которую теоретик права может обнаруживать и толковать как единообразие фактуальных данных.
В другой своей работе Л.Фуллер ставит вопрос: правда ли вообще, что нормы и институты права служат, как правило, многим целям? Давая на него утвердительный ответ, автор приходит к выводу, что множественность целей – характерное свойство законов и правовых институтов.
По поводу этих суждений Л. Фуллера нами было замечено, что даже рассматривая право как целенаправленную деятельность (чего большинство теоретиков не делает), данный автор сводит цель права к «регулированию и контролю человеческого поведения при помощи общих правил», оставаясь в «скромных» и «трезвых» рамках поверхностного определения цели права.
Там же мы подчеркнули, что в теории права нет общепринятого понятия цели права, не выработано даже единого подхода к его определению. Существующие представления исходят из точки зрения внешней целесообразности, при этом понятие цели права определяется как формальное, имеющее случайное содержание. Общим для большинства представлений о цели права является, пожалуй, лишь упоминание о некотором «порядке», на достижение которого направляется действие права или его норм (См.: «Диалектика права» Кн.1. Общее учение о праве». ч.2. с.264 и сл.)
А так как без права не может быть и речи ни о каком управлении обществом, и цель права в таком управлении составляет существенный момент, то мы продолжим общение с Гегелем на предмет понимания им диалектики цели.
+ + +
До сих пор речь шла о субъективной цели, которая, согласно Гегелю, в своей реализации, сделав себя иным своей субъективности и объективировав себя, снимает различие субъективности и объективности, смыкается лишь с самой собой и сохраняет себя.
Содержание деятельности субъекта определяется непосредственно как содержание его воли одновременно с субъективной целью, существующей в представлении данного субъекта и подлежащей реализации в деятельности, переводящей его субъективное представление и воление в объективность того, в чем заинтересован этот субъект и что он стремится воплотить в жизнь. Исходным моментом реализации цели выступает определение средства для нее.
«Движение цели,– писал Гегель,– направлено к снятию ее предпосылки, т.е. непосредственности объекта, и к полаганию объекта как определенного понятием. Это отрицательное отношение к объекту есть столь же отрицательное отношение к себе, есть снятие субъективной цели. Как нечто положительное это отношение есть реализация цели, а именно соединение с ней объективного бытия, так что это бытие, которое как один из моментов цели есть непосредственно тождественная с ней определенность, дано как внешняя определенность и, наоборот, объективное как предпосылка скорее полагается как определенное понятием…; и в том же моменте, в котором субъект цели определяет себя, он соотнесен с безразличной, внешней объективностью, которая… должна быть положена как нечто определенное понятием, прежде всего как средство».
Цель, согласно Гегелю, связывает себя через средство с объективностью, а в объективности – с самой собой. Для своего осуществления цель нуждается в средстве, т.е. в среднем члене, который в то же время имеет вид внешнего наличного бытия, безразличного к самой цели и к ее осуществлению. Средство есть опосредствующий средний член лишь потому, что оно непосредственный объект и что, во-вторых, оно средство через внешнее ему соотношение с целью…
Но, продолжает Гегель, …средство есть объект, есть в себе целокупность понятия; оно не в силах сопротивляться цели в отличие от того, как оно сопротивляется любому другому непосредственному объекту. Средство всецело проницаемо для цели (которая есть положенное понятие) и восприимчиво к тому, чтó ему здесь передается, так как в себе оно тождественно с целью.
Поэтому характерная черта объекта в отношении цели – быть бессильным перед ней и служить ей; она его субъективность или душа, которая имеет в нем свою внешнюю сторону. Но с какой-то стороны средство еще самостоятельно по отношению к цели. Объективность, связанная в средстве с целью, ввиду того, что она связана с ней лишь непосредственно, еще внешняя для цели, и потому предпосылка еще имеется налицо. Поэтому деятельность цели через средство еще направлена против этой предпосылки, и цель есть деятельность (а уже не только побуждение и стремление)…».
По сути, здесь мы имеем дело еще с теоретическим отношением субъекта к объективно существующему порядку вещей. Но уже в этом отношении выявляет себя заинтересованность субъекта в необходимом ему новом порядке – как действенная сила, побуждающая субъекта к реализации его интереса посредством деятельного изменения сложившихся отношений, то есть побуждающая к деятельности, устремленной к реализации означенной субъективной цели. В этой деятельности субъекта его цель «выступает как причина самой себя или действие которой есть непосредственно причина».
Вместе с тем, здесь деятельность цели «через свое средство еще направлена против объективности как первоначальной предпосылки, и заключается эта деятельность именно в том, чтобы быть безразличной к определенности».
«Если бы, – поясняет Гегель, – деятельность состояла опять-таки лишь в том, чтобы определять непосредственную объективность, то продукт был бы в свою очередь лишь средством, и так далее до бесконечности; в результате получилось бы только целесообразное средство, а не объективность самой цели. Поэтому действующая через свое средство цель должна определять непосредственный объект не как нечто внешнее; этот объект, стало быть, должен сам через себя слиться в единство понятия, иначе говоря, указанная выше внешняя деятельность цели через ее средство должна определить себя как опосредствование и снять самое себя…
То, что цель непосредственно соотносится с объектом и делает его средством, – указывает далее философ, – равно как и то, что она через него определяет другой объект, можно рассматривать как насилие, поскольку цель представляется имеющей совершенно другую природу, чем объект, и оба объекта также суть самостоятельные по отношению друг к другу целокупности. А то, что цель ставит себя в опосредствованное соотношение с объектом и вставляет между собой и им другой объект, можно рассматривать как хитрость разума».
Как такая, цель выставляет объект как средство, заставляет его вместо себя изнурять себя внешней работой, обрекает его на истощение и, заслоняя им себя, сохраняет себя.
Далее, будучи конечной, цель имеет конечное содержание; тем самым она не нечто абсолютное, «не есть нечто совершенно в себе и для себя разумное». Средство же есть внешний средний член [осуществления цели]. Разумность цели «проявляет себя в средстве как разумность, сохраняющая себя в этом внешнем ином и как раз через это внешнее. Постольку средство выше, чем конечные цели внешней целесообразности; плуг нечто более достойное, нежели непосредственно те выгоды, которые доставляются им и служат целями. Орудие сохраняется, между тем как непосредственные выгоды преходящи и забываются. Посредством своих орудий, – замечает Гегель, – человек властвует над внешней природой, хотя по своим целям он скорее подчинен ей» ( Гегель Г. Наука логики. – Т. 3. – С. 194-195).
3. О разумности цели
Применительно к предмету нашего разговора сказанное выше означает, что необходимый порядок, составляющий цель субъекта, осуществляется как насилие в отношении объективно существующего порядка через утверждение новых правил жизнедеятельности людей взамен существующих.
Вместе с тем, средствами такого насилия являются существующие правила, как закон и мера поведения членов общества, от которых субъект деятельности, преобразующей данное общество, отталкивается в определении цели последней и которыми определяется вообще разумность порядка жизни, полагаемого данным субъектом в качестве необходимого нового ее порядка. И лишь в той мере, в какой его субъективная цель отвечает объективному содержанию закона поведения, заключенного в данных правилах, полагаемый этим субъектом необходимый порядок представляет нечто разумное.
«По своему содержанию,– указывал Гегель,– разумное столь мало является собственностью философии, что скорее следует сказать, что оно существует для всех людей, на какой бы ступени образования и духовного развития они ни находились; в этом смысле человека исстари справедливо называли разумным существом. Первоначальное всеобщее познание разумного эмпирично; этот эмпирический способ познания представляет собой сначала способ бездоказательного убеждения и предпосылки, а отличительная особенность разумного…состоит вообще в том, что оно есть некое безусловное и, следовательно, содержит свою определенность в самом себе. В этом смысле человек раньше всего знает о разумном, поскольку он знает о боге и знает бога как всецело определенного самим собой. Точно так же знание гражданина о его отечестве и его законах есть постольку знание разумного, поскольку он признает эти законы чем-то безусловным и всеобщим, которому он должен подчинить свою индивидуальную волю» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. – Т.1. – С. 211).
Обратим внимание, что в этом последнем замечании философа знание о своем отечестве и его законах, поскольку гражданин признает их для себя чем-то безусловным и всеобщим, которому он должен подчинить свою волю, – это знание Гегель отождествляет как знание разумного со знанием о боге.
В этой связи отметим, что рассматривавший формирование понятия цели в истории философии Н.И. Ропаков утверждает: «По достоинству оценить гегелевское учение можно, лишь находя “рациональное зерно” под идеалистической оболочкой, а любое решение Гегелем конкретного вопроса надо соотносить с его концепцией в целом. В своей философии Гегель смог обобщить ценные идеи мыслителей прошлого – Аристотеля, Канта, Фихте, Шеллинга и др.
Согласно Гегелю, “только духовное есть то, что действительно”, и эту действительность он понимает как разворачивающуюся природу, историю, человеческую жизнь – как последовательные ступени развития мирового духа. Ошибка Гегеля, – утверждает автор, – в том, что он называет сущностью мира и конечных вещей идею, понятие, обосновывает некое божественное, телеологическое воздействие на закономерный ход вещей. Объявлять действительность разумной в отличие от разума людей – есть не что иное, как телеологический взгляд, отрицающий развитие природы и человека. Гегель как раз на этом и настаивает.
“О телеологической деятельности можно сказать, что она есть становление уже ставшего, что в ней получает существование только уже существующее”, – говорит он… Развитие реальной действительности подчинено “божественному провидению”, в основании которого лежит понятие.
Мысль о единстве, закономерности и причинах развития истории, человеческой деятельности и целей также принимает у Гегеля идеалистический и телеологический характер. Общественная жизнь – это определенная ступень в развитии “духа”, проявляющегося в коллективной деятельности людей, общественных институтах, в художественной и интеллектуальной деятельности. Всемирная история, говорит он, “является обнаружением духа в том виде, как он вырабатывает себе знание о том, что он есть в себе, и, подобно тому как зародыш содержит в себе всю природу дерева, вкус, форму плодов, так и первые проявления духа виртуально содержат в себе всю историю”. Этот (по сути фаталистический и преформистский) взгляд на историю и общественные явления мыслитель пытается смягчить признанием роли субъективной деятельности, человеческих страстей и намерений.
По мнению Гегеля, история включает два момента: “…во-первых, идею, во-вторых, человеческие страсти; первый момент составляет основу, второй является узором великого ковра развернутой перед нами всемирной истории”. В первом случае в мистифицированном виде представлена историческая закономерность, во-втором – сознательная деятельность людей. История, по Гегелю, предстает как единство объективного и субъективного, в котором абсолютная идея, разум определяет человеческую деятельность» (Ропаков Н.И. Категория цели: проблемы исследования. – М.: «Мысль», 1980. – С. 19-20).
Думается, приведенная оценка Н.И.Ропаковым гегелевского понимания истории не вполне справедлива. Во всяком случае, в предложенном Гегелем определении “разумного” трудно увидеть “фаталистический взгляд” на историю, “мистифицированное представление” об исторической закономерности.
Если данный автор согласен с определением разумного как “некоего безусловного и, следовательно, содержащего свою определенность в самом себе”, то он должен согласиться и с тем, что человек “раньше всего знает о разумном”, знает “о его отечестве и его законах”, и это есть “постольку знание разумного, поскольку он признает эти законы чем-то безусловным и всеобщим, которому он должен подчинить свою индивидуальную волю.”
Гегель вовсе не “объявляет действительность разумной” в отличие от разума людей, отрицая “развитие природы и человека”. Напротив, он подчеркивает, что общественная жизнь – это “определенная ступень в развитии духа”, и всемирная история “является обнаружением духа в том виде, как он вырабатывает себе знание о том, что он есть в себе”. Но вырабатывает себе знание о духе человек, а не абстрактный “дух”, в чем не сомневался, по-видимому, и Гегель.
Если верно, что история есть развитие человеческой деятельности, то в ней он правильно называет “идею” (как “истинную” деятельность, в единстве объективного и субъективного в ней, соответствующую “природе вещей”, закономерную) в качестве основы всей деятельности, ее необходимости, в противоположность случайности человеческих страстей в этой деятельности.
Иное дело, что определяя деятельность как целесообразную, Гегель должен был бы, оставаясь последовательным и выводя понятие цели из понятия силы, указать ту силу, которая полагает себя как цель и которой, как мы выяснили, есть заинтересованность. А отсюда всего один шаг остается до признания интересов как материальной, независимой от их сознания, объективной основы деятельности людей.
+ + +
Собственно, Гегель, по словам самого автора, «верно отмечает, что познание законов мира составляет основу целесообразной деятельности», и что он «верно чувствует, что за деятельностью людей скрывается общественная закономерность», «другие силы». Однако, критикуя гегелевский идеализм, сам Ропаков остается в плену метафизики, противопоставляя абстракцию «исторической закономерности» ровно такой же абстракции «сознательной деятельности людей».
Однако, не следует упускать из виду, что названная закономерность есть закономерность самой деятельности, а не чего-то иного, и в этом смысле она принадлежит последней как ее общий момент; а, во-вторых, для человечества в целом его деятельность до сих пор не стала действительно сознательной, целесообразной, и «случайность человеческих страстей» по-прежнему играет в истории существенную роль, на что указывал в свое время еще Ф. Энгельс.
В итоге Н. Ропаков приходит к выводу, что «цель у Гегеля тоже мышление, поскольку он полагает, что знание дает свободу. Безусловно, познание расширяет возможности человека. Но удовлетворяется ли он только познанием необходимости? Этот вопрос, – утверждает автор, – Гегель решил односторонне, упустив из виду то обстоятельство, что человека интересует не только познание, но и преобразование действительности в соответствии с потребностями, с практикой, что познание становится средством деятельности, преобразующей и мир, и самого человека» (Ропаков Н.И. Категория цели: проблемы исследования. – С. 20-21).
Такая оценка не имеет ничего общего с истиной, в чем легко убедиться из следующего.
Определяя «идею истинного и благого как познание и волю», Гегель указывает: «Вначале она (идея – А.Ю.) конечное познание и конечная воля, в которых истинное и благое еще отличаются друг от друга и оба выступают еще только как цель… Но процесс этого конечного познавания и действования превращает вначале абстрактную всеобщность в целокупность, благодаря чему она становится совершенной объективностью. – Или,…конечный, т.е. субъективный, дух создает себе предпосылку некоторого объективного мира, подобно тому как жизнь имеет такую предпосылку; но деятельность духа заключается в том, чтобы снять эту предпосылку и сделать ее чем-то положенным…» (Гегель Г. Наука логики. – Т.3. – С.215).
Характеризуя логику как науку, философ вполне определенно заявляет: «Природа для человека является лишь исходным пунктом, который должен быть им преобразован» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. – Т.1. – С. 131).
Вполне очевидно, что у Гегеля «познавание» и «действование» идут рука об руку, и он не «удовлетворяется только познанием необходимости». Реализация цели, по Гегелю, – это познавательная и волевая деятельность [субъективного духа], снимающая субъективность цели и полагающая ее как объективную реальность, которая, по его словам, «благодаря этому становится совершенной объективностью».
Поскольку, утверждает Н.И. Ропаков, «цель представляет собой субъективное явление, постольку в этом плане она противопоставляется объективной действительности. Цель может рассматриваться как форма объективного содержания, как некоторая осознанная идея. В.И. Ленин показывает, что идея характеризует отношение человека и объективного мира. “…Идея есть отношение для себя сущей (якобы самостоятельной) субъективности (= человека) к отличной (от этой идеи) объективности… Субъективность есть стремление уничтожить это отделение (идеи от объекта)”».
Если автор определяет цель как «субъективное явление» и, вместе с тем, форму объективного содержания, то ему следовало бы обозначить, в каком смысле понимать объективность содержания цели, поскольку «объективное» имеет несколько значений (на что, кстати, обращал внимание тот же Гегель).
Так как цель соединяет в себе представления ее субъекта о необходимом ему порядке и о наличных правилах, она одновременно пребывает вне процесса действия представляемых субъектом правил на поведение людей и, вместе с тем, присутствует в этом процессе, поскольку определяет его, заменяя наличные правила другими, полагаемыми понятием субъекта о содержании необходимых, с его точки зрения правил.
К этому сводится, по сути, то насилие в отношении объективно существующего порядка, о котором сказано выше; к нему сводится телеологический процесс, от уяснения которого во многом зависит понимание диалектики объективного и субъективного в преобразующей деятельности людей.
В «Энциклопедии» Гегель по поводу телеологического отношения пишет: «Телеологическое отношение как непосредственное есть ближайшим образом внешняя целесообразность, и понятие противостоит объекту как чему-то предпосылаемому ему. Цель конечна отчасти по своему содержанию и отчасти потому, что она имеет некоторое внешнее условие в преднаходимом объекте как материале для ее реализации; ее самоопределение постольку лишь формально...
Когда мы говорим о цели, – прибавляет далее Гегель, – мы при этом обыкновенно имеем в виду лишь внешнюю целесообразность. При этом способе рассмотрения мы видим в предметах не нечто, носящее свое предназначение в самом себе, а лишь средства, которые употребляются и потребляются для осуществления лежащей вне их цели. Это вообще точка зрения полезности, которая некогда играла большую роль также и в науках, но затем была заслуженно дискредитирована и признана недостаточной для достижения подлинного понимания природы вещей. Мы должны во всяком случае отдавать конечным вещам как таковым справедливость, признавая их не чем-то последним, а тем, что указывает за пределы самого себя. Эта отрицательность конечных вещей представляет собой, однако, их собственную диалектику, и, чтобы познать последнюю, мы должны прежде всего вникнуть в их положительное содержание…».
Внешняя целесообразность непосредственно предшествует идее, однако часто бывает, что воззрение, стоящее на пороге истины, является как раз наименее удовлетворительным. Телеологическое отношение есть умозаключение, в котором, по словам Гегеля, «субъективная цель смыкается с внешней ей объективностью через некоторый средний термин, который есть единство обеих; это единство есть, с одной стороны, целесообразная деятельность, с другой стороны, непосредственно подчиняемая цели объективность, средство» ( Гегель Г. Энциклопедия философских наук. – Т.1. – С. 395.)
4. От цели к идее
Итак, внешняя целесообразность непосредственно предшествует идее, и постольку ограничение понимания цели только лишь внешней целесообразностью без соединения ее с целесообразной деятельностью следует считать неистинным.
Обратимся поэтому к рассуждениям философа о развитии цели в идею.
«Развитие цели в идею, – указывает Гегель, – проходит три ступени: во-первых, ступень субъективной цели; во-вторых, ступень осуществляющейся цели и, в-третьих, ступень осуществленной цели. Вначале мы имеем субъективную цель, и она как для себя сущее понятие сама есть тотальность моментов понятия. Первым из этих моментов является тождественная с собой всеобщность, как бы нейтральная вначале вода, которая все заключает в себе, но в которой еще ничего не различено. Вторым моментом является обособление этого всеобщего, благодаря чему последнее получает определенное содержание. Так как это определенное содержание полагается деятельностью всеобщего, то последнее через посредство этого содержания возвращается к самому себе и смыкается с самим собой.
Соответственно, ставя перед собой какую-нибудь цель, мы говорим, что мы что-то решаем, рассматривая, таким образом, себя как бы открытым и доступным для того или другого определения. Но затем мы говорим, что мы на что-то решились, выражая тем самым, что субъект выступает из своей лишь для себя сущей внутренней жизни и вступает в отношения с противостоящей ему объективностью. Это составляет переход от чисто субъективной цели к обращенной вовне целесообразной деятельности».
«Выполнение цели есть опосредствованный способ реализации цели, но столь же необходима также и непосредственная реализация. Цель непосредственно овладевает объектом, потому что она есть власть над объектом, потому что в ней содержится особенность, а в последней также и объективность. Живые существа обладают телом, душа овладевает последним и непосредственно объективируется в нем. Душе человека нужно много труда, чтобы сделать свою телесность средством. Человек должен сначала как бы вступить во владение своим телом, дабы оно стало оружием его души».
При ближайшем рассмотрении продукта телеологической деятельности оказывается, что… продукт целесообразной деятельности есть не что иное, как объект, определенный внешней ему целью, стало быть, то же самое, чтó и средство. Поэтому в самом таком продукте получилось лишь средство, а не осуществленная цель; иначе говоря, цель на самом деле не достигла в нем никакой объективности.
Поэтому совершенно безразлично, рассматривают ли определенный внешней целью объект как осуществленную цель или только как средство; это – соотносительное, самому объекту внешнее, необъективное определение. Следовательно, все объекты, в которых осуществляется внешняя цель, суть в такой же мере лишь средства к цели. То, чтó должно быть употреблено для осуществления той или иной цели и чтó по существу своему должно считаться средством, есть средство, назначение которого – быть израсходованным.
Но и объект, который должен содержать осуществленную цель и выступать как ее объективность, тоже преходящ; он точно так же осуществляет свою цель не через спокойное, самосохраняющееся наличное бытие, а лишь поскольку он расходуется; ибо он соответствует единству понятия лишь постольку, поскольку внешняя его сторона, т.е. его объективность, снимается в этом единстве.
Дом, часы, – поясняет Гегель, – могут казаться целями по отношению к орудиям их изготовления; но камни, балки или колесики, оси и т.д., составляющие действительность цели, выполняют эту цель лишь через давление, которое они испытывают, через химические процессы, которым они подвергаются под действием воздуха, света, воды, через трение и т.д. и от которых они избавляют человека. Следовательно, они выполняют свое назначение тем, что их употребляют и расходуют, и тому, чем они должны быть, они соответствуют лишь через свое отрицание. Они не соединены с целью положительно, потому что они имеют в самом себе [свое] самоопределение лишь внешним образом и суть лишь относительные цели или по существу своему лишь средства.
Эти цели… имеют вообще ограниченное содержание; их форма – это бесконечное самоопределение понятия, ограничившего себя из-за этого содержания до внешней единичности. Ограниченное содержание делает эти цели несоответствующими бесконечности понятия и неистинными; такая определенность подвержена становлению и изменению уже через сферу необходимости, через бытие, и она преходяща. Тем самым,– заключает Гегель,– получается в результате, что внешняя целесообразность, которая еще только имеет форму телеологии, достигает, собственно говоря, лишь средств, а не объективной цели, так как субъективная цель остается внешним, субъективным определением, или же, если цель деятельна и осуществляет себя (хотя бы только в средстве), она еще непосредственно связана с объективностью, погружена в нее; сама цель есть объект, и цель, можно сказать, постольку не достигает средства, поскольку ее осуществление необходимо еще до того, как она могла бы быть выполнена с помощью средства.
На самом же деле результат есть не только внешнее отношение цели, но и истина этого отношения – внутреннее отношение цели и объективная цель».
По поводу утверждения Гегеля о том, что телеологический процесс есть перевод понятия, отчетливо существующего как понятие, в объективность, В.И. Ленин замечает: «Когда Гегель старается – иногда даже: тщится и пыжится – подвести целесообразную деятельность человека под категории логики, говоря, что эта деятельность есть “заключение”, что субъект (человек) играет роль такого-то “члена” в логической “фигуре” “заключения” и т.п., – то это не только натяжка, не только игра. Тут есть очень глубокое содержание, чисто материалистическое. Надо перевернуть: практическая деятельность человека миллиарды раз должна была приводить сознание человека к повторению разных логических фигур, дабы эти фигуры могли получить значение а к с и о м. Это nota bene» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т.29. – С.172).
«Движение цели,– продолжал Гегель,– достигло теперь того, что момент внешней проявленности не только положен в понятии и понятие есть не только долженствование и стремление, но как конкретная целокупность тождественно с непосредственной объективностью. Это тождество есть, с одной стороны, простое понятие и равным образом непосредственная объективность, но, с другой – оно столь же существенно есть опосредствование, и лишь через него как само себя снимающее опосредствование оно есть эта простая непосредственность» (Гегель Г. Наука логики. – Т.3. – С. 201-208).
Конспектируя это место из “Науки логики”, В.И. Ленин подчеркивает: «Замечательно: к “идее” как совпадению понятия с объектом, к идее как и с т и н е, Гегель подходит ч е р е з практическую, целесообразную деятельность человека. Вплотную подход к тому, что практикой своей доказывает человек объективную правильность своих идей, понятий, знаний, науки» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т.29. – С.173).
Приведенные выше рассуждения Гегеля о телеологическом процессе должны означать, по-видимому, следующее.
Осознание субъектом существующего в обществе порядка складывается в понятие о нем как о предпосланном субъекту материале для реализации его субъективной цели, содержание которой ограничено этой случайной для нее предпосылкой и есть нечто найденное субъектом во внешней объективности сложившегося жизненного порядка.
Этот порядок должен быть выведен за пределы самого себя, преобразован через его собственную диалектику в целесообразном процессе в необходимый порядок.
В этом телеологическом процессе необходимый порядок, как субъективная цель, смыкается с предпосланным этой цели наличным («случайным») внешним порядком через некоторый средний момент, представляющий единство их обоих: с одной стороны, целесообразную деятельность, а с другой – составляющие существующий порядок правила, как средство. Субъект цели в своем самоопределении приходит к решению преобразовать противостоящий ему наличный уклад жизни, переходя таким образом «от чисто субъективной цели к обращенной вовне целесообразной деятельности», подчиненной понятию самого субъекта о содержании его цели, в котором (понятии) бытие существующего порядка выступает всего лишь как субъективность, т.е. как идеальное представление, подлежащее переводу во внешнюю объективность нового порядка.
Поскольку целесообразная деятельность опосредствует процесс объективации цели, она выступает в этом процессе как определяющий момент, с которым наличный уклад жизни, как средство, непосредственно соединяется и которому подчиняется как преобразующей деятельности этот существующий уклад жизни. Тем самым цель во внешнем порядке вещей обретает - как момент целесообразной деятельности - собственный момент, выступая как объективная цель.
Приведенные весьма пространные и, вместе с тем, основательно сокращенные мысли Гегеля относительно понятия цели было бы крайне неразумно отбрасывать по причине их «неудобоваримости». Даже такому признанному диалектику, каким был Ленин, пришлось конспектировать гегелевскую логику, отыскивая рациональные зерна в ней и отмечая, что «это не только натяжка, не только игра. Тут есть очень глубокое содержание, чисто материалистическое», в том числе содержание суждений Гегеля о телеологии.
В чем заключается эта глубина содержания применительно к понятию цели – об этом поразмышляем в заключительной части данных заметок, ради которой, собственно, и пришлось утомлять читателей весьма непростой для понимания «гегельянщиной».
5. Идея как цель или цель как идея? – вот в чем вопрос
Итак, обычные представления о цели происходят из точки зрения внешней целесообразности, и при этом понятие цели определяется как формальное, имеющее случайное содержание. Разумна ли избранная цель или нет – этот вопрос чаще всего остается без ответа под напором потребности, желания и стремления к чему-то, и это «что-то» с силой закона диктует наши действия.
Иногда избранная нами цель представляется нам «идеей». Например, мы говорим, что нам пришла в голову такая-то идея: построить дом, приобрести машину, поехать к морю на отдых, выйти замуж за такого-то и т.п. Эта посетившая голову «идея», навеянная потребностью, чувством, размышлением или подсказкой друга или подруги, превращается во внешнюю цель, на достижение которой мы направляем свои усилия, подбирая подходящие средства для ее реализации.
А потом оказывается, что денег на постройку дома не достает, и вместо двухэтажного частного особнячка приходится ограничиться двухкомнатной квартирой в многоэтажке; или вместо машины, бракосочетания и поездки к морю приходится ехать к родственникам и помогать им восстанавливать разрушенный дом, и т.п.
Очевидно, можно считать закономерностью, что при таком незрелом и поверхностном представлении об идее как цели мы достигаем наших целей тем реже, чем более значимой и масштабной является сама цель. Это вызвано тем, что с весомостью, значимостью и масштабностью цели растет в огромной прогрессии масса условий и средств, от которых зависит реализация избранной цели. Если для простых целей (сходить на футбол или в сауну, приготовить подарок другу ко дню рождения и т.д.) мы, как правило, находим условия и средства, и потому эти цели обычно реализуются, то, скажем, цели поступить в избранный ВУЗ, написать книгу, защитить диссертацию и т.п. уже оказываются сложнее в их реализации. А если говорить о таких масштабных целях, которые задаются политическими или социальными реформами, а особенно революциями, то эти цели реализуются в идеале частично да и то в редких случаях, а чаще всего дают обратный цели результат…
И все это происходит потому, что некая «идея», не будучи по существу действительной идеей, облекается субъектом в форму внешней цели. Такая ситуация напоминает цирковой номер, в котором клоун в надутых «доспехах» в виде мускулистого «атлета» легко жонглирует огромными резиновыми «гирями». Данная «идея» достойна не более чем облачиться в форму субъективной цели, являющейся продуктом субъективного умонастроения и произвола.
Диалектическое понимание цели предполагает нечто этому противоположное, а именно, существование цели как идеи, то есть понимание цели в форме идеи. Здесь сама внешняя цель соотносится с идеей так, что уже в начале реализации своей цели субъект имеет понятие о реализованной цели и о том, как ее реализовать (как архитектор видит целиком в проекте свой будущий дом).
При указанном подходе к цели как идее кажется не вполне осмысленным известное высказывание Наполеона: «Главное – ввязаться в бой, а там будет видно» (это высказывание как-то использовал даже Ленин). Разумеется, такие масштабные цели, которые ставили перед собой названные исторические деятели, реально немыслимо представить в качестве ясного понятия. Поэтому и приходится на практике обходиться хотя бы наличным понятием о целях, начиная реализацию цели с того, чтобы «ввязаться в бой». Но в этом по сути авантюрном подходе есть то рациональное зерно, которое уловил Гегель: не умея плавать, не вступая в воду, плавать не научишься. Как говорится, риск – благородное дело.
Но при этом нужный результат в виде реализованной цели вовсе не гарантирован. Известно, чем закончил Наполеон. У Ленина получилось кое-что более успешное, но лишь потому, что у него было больше понятия о той цели, к которой он вел партию. Когда мы вспомним партийную программу ВКП (б) из двух частей (программы-минимум и программы-максимум), то в ней уже доступное на тот момент понимание цели как идеи социализма представлено более-менее определенно.
И напротив, упомянутая выше программа КПСС о коммунизме к 80-м годам оказалась тем самым надутым «атлетом» из цирка. А горбачевская «перестройка» стала вообще подобием наполеоновской авантюры. Помнится, где-то к середине «перестройки» известный актер кино М. Ульянов сравнил тогдашний СССР с самолетом, который взлетел и его пилоты не знают, куда они приземлятся. Неплохой художественный образ...
Но, в любом случае браться за реализацию цели, не имея понятия о ней как о реализованной цели, в идее, по меньшей мере неразумно. Как говорил этот самый классик марксизма, «нас никто не заставляет быть идиотами». А народная мудрость на этот случай сложила немало поговорок, главная из которых: «Семь раз отмерь, и один раз отрежь». Сюда же отнесем и такой совет, как «Не зная броду, не суйся в воду».
Вот так и соседствуют в действительной жизни авантюризм с его риском и расчет, предусмотрительность с их осторожностью. В этом проявляется реальная противоречивость, диалектика цели, которой направляется всякая целесообразная деятельность отдельного человека, партий, государств и человечества в целом.
Отсюда вывод: поскольку целесообразная деятельность, преобразующая общество, не может не иметь своего начала (а им становится обычно реформационная или революционная цель), то, реализация цели, исходя из конкретно-исторических условий, осуществляется методом нахождения «золотой середины» между расчетом и авантюризмом.
А успех в достижении цели преобразований будет тем большим, чем яснее понятие цели (как идеи) и чем сильнее развито диалектическое мышление у субъекта целесообразной преобразующей общество деятельности.