«Диалектическая философия и психология давно установили, что догматизм всегда – рано или поздно – перерождается в бесплодный скепсис, т.е. в полное неверие в силу науки, в ее способность познать законы мироздания, и что скептик – это бывший, разочаровавшийся во всем догматик. Скептиков ведь никто намеренно не воспитывает. Напротив, со скепсисом (со скептицизмом) всегда борются, всегда его высмеивают, осуждают морально, особенно когда им оказывается заражена молодежь.
А скептики все-таки появляются – опять и опять. Откуда? Именно из среды догматиков, столкнувшихся лбом с противоречиями живой жизни и в них запутавшихся. Тут опять-таки действует всемогущая диалектика, превращающая противоположности друг в друга. В данном случае – это две противоположные, но одинаково бесплодные позиции, взаимно друг друга провоцирующие. Одновременно – это две мертвые половинки, на которые в известных условиях воспитания распадается, расщепляясь пополам, живой человеческий ум.
Воспитание догматика заключается в том, что ему предлагают для зазубривания горы готовых истин – формул, законов, правил и алгоритмов – и одновременно приучают смотреть на окружающий мир как на огромный резервуар примеров, эти истины подтверждающих. Он и привыкает замечать вокруг себя только такие факты, которые иллюстрируют правильность школьных прописей, а на остальные – не обращать внимания, как на нечто несущественное, от чего нужно абстрагироваться, чтобы получить “чистую истину”.
И прежде всего – от противоречий.
А ведь самые “чистые” истины получаются совсем не так. Они суть не что иное, как когда-то и кем-то умно разрешенные противоречия – именно способы умного разрешения остро сформулированных противоречий, а не способы отвлекаться (абстрагироваться) от них.
Вот этого-то – самого главного – догматик в понятиях науки и не видит, попросту заучивая их как готовые – “непротиворечивые” – штампы, аксиомы и постулаты, даже не подозревая об их связи с противоречащими и им, и друг другу реальными фактами.
Так и получается человек, для которого мир научных понятий – это одно, а мир живой реальной жизни – совсем другое, нечто на него непохожее. Два мира, между которыми нет моста, нет перехода. Он не знает и не ведает, каким образом один мир “превращается” в другой, каким образом из гущи жизни, из брожения “вещей в себе” образуются чистые кристаллы знания, и какого труда это людям стоит.
Знания он получает готовыми, а потому соотносит их с “сырьем”, из которого они изготовлены, так же мало, как мало связывает городской ребенок булку, которую он ест, с картиной пахоты или жатвы. Само собой понятно, что процесс производства знания – абстрактных истин, им зазубриваемых, – он представляет себе не только поверхностно, но и просто неверно, примерно так, как его изображают плохие учебники по формальной логике, как простую процедуру отвлечения “общего”, то бишь “одинакового”, от множества “схожих” случаев. И всё. А что на самом деле делается и делалось всегда на “кухне науки” – этого он не знает. А потому не умеет делать сам.
Так и получается беспомощный догматик, твердый в своих убеждениях лишь до тех пор, пока жизнь не уткнет его носом в те самые противоречащие факты, из осмысливания которых родились зазубренные им истины. Или пока не прочитаны случайно сочинения, излагающие взгляд, противоположный тому, который он исповедует. Ведь эти противоречащие факты и взгляды, от знакомства с коими его старательно оберегали во время учебы (во время заучивания), будут иметь для него “преимущество новизны”, “сладость запретного плода”, тогда как та пережеванная чужими зубами каша абстрактных истин, которой его кормили (пичкали) в школе, давно надоела ему своей безвкусностью.
“Тогда юноше кажется, будто лучшее средство доказать, что он вышел из детского возраста, состоит в том, чтобы пренебречь этими предостережениями, имевшими добрую цель, и, привыкнув к догматизму, он жадными глотками пьет яд, догматически разрушающий его основоположения”. Эти слова Канта из “Критики чистого разума” очень точно обрисовывают и с логической и с психологической точки зрения тот кризис, в результате которого догматик превращается в скептика.
Не умея диалектически соотносить свои знания с конкретной действительностью, он, естественно, не умеет критически относиться и к противоположным взглядам, ведь его учили только отвергать их с порога или ругать. А тут он видит, что и они получены тем же самым способом, что и его собственные, и точно так же иллюстрируются “фактами”, “наглядными примерами”.
В итоге он либо легко меняет одни догмы на другие, прямо им противоположные, либо начинает относиться с одинаковым недоверием и к тем и к другим. Пометавшись какое-то время между исключающими друг друга взглядами, он вообще перестает доверять каким бы то ни было “общим истинам”, приходит к выводу, что “всё относительно”, и только относительно, в зависимости от того, “с какой стороны смотреть”. И тогда в его глазах вообще стирается разница между правдой и ложью, между красотой и безобразием, между истиной и ее ловкой имитацией.
В философии эта позиция называется релятивизмом, а человек, ее исповедующий, и есть скептик.
Что догматизм рано или поздно, но обязательно превращается в скептицизм – это давно известный философии и психологии закон. Понимая это, Гегель расценивал скепсис как следующую за догматизмом (и потому как более высокую) стадию развития ума и человечества, и отдельного человека, как “естественную” форму преодоления наивно-детского догматизма, как шаг вперед. Ибо если догматик всегда упорствует, защищая одну абстрактно-одностороннюю “половинку истины”, и отвергает с порога другую – столь же абстрактно-одностороннюю ее “половинку”, то скептик уже видит, по крайней мере, обе “половинки”. А это уже прогресс, хотя он так же, как и два догматика, не видит еще той конкретной вещи, в составе которой сталкиваются – и в этом столкновении разрешаются – противоположности, противоречия “вещи в себе” (самой по себе – независимо от того, какой она представляется тому и другому догматику).
Скептик еще не разглядел (как и оба догматика) действительных противоположностей в составе самой вещи, не разглядел ее объективной диалектики – борьбы противоположных тенденций в самой действительности. Самой вещи он по-прежнему не знает, а знает только два ее противоположных, одинаково абстрактных догматических “описания”, два односторонних изображения вещи, т.е. того “третьего”, что одному догматику рисуется в виде “А”, а другому – в виде “Не-А”.
Скептик только тогда перестанет быть скептиком, когда ему удастся объяснить и понять, почему один и тот же предмет одному догматику представляется так, а другому – прямо наоборот. Тогда он увидит, что спор между двумя абстрактно-догматическими умами бесплоден и бесконечен только потому, что и тот и другой пользуются одним и тем же – недиалектическим – способом осмысления вещи. Тогда он поймет, что надо рассматривать не два готовых (одинаково абстрактных) изображения вещи, а самую вещь, ибо самого главного – объективных противоречий в составе самой вещи – ни в том, ни в другом изображении не нарисовано, что оба изображения как раз от них-то и абстрагировались, как раз и отвлеклись.
Только тогда перед его взором и встанет сама вещь, а рне два одинаково абстрактных (и потому два одинаково ложных) ее изображения…
Только тогда перед ним и откроется дорога к действительному осмыслению самой вещи, к ее объективному пониманию.
В этом и суть диалектики как логики действительно объективного осмысления действительности.
Диалектическое мышление – третья, высшая по сравнению с догматизмом и скептицизмом стадия развития ума и человечества и отдельного человека».
(Э.В. Ильенков. Учиться мыслить! В кн.: Истоки мышления; Диалектика идеального.)
* * *